помощник перешел на другую сторону от грузовика и уже оттуда корректировал действия водителя. Неопытный водитель начал движение с слишком большим радиусом разворота, беспрерывно подавая сигнал я насколько возможно сдал назад, но пока грузовик не вьехал в мою машину водитель не остановился. Вина водителя была настолько очевидна, что я не стал заморачиваться с вызовом полиции, ограничившись его извинениями и обменом данными страховых компаний. Да и свидетели казалось не нужны, в машине со мной сидел мой сотрудник с работы.

 На следующий день меня ожидал сюрприз, вместо того чтобы по тихому договориться и не теряя скидку за безаварийность на страховку, оплатить наличными не такой уж дорогой ремонт моей машины, компания которой принадлежал грузовик подала на меня в суд. По новой версии озвученной компанией я презрев опасность, разогнавшись на легковой машине протаранил грузовик, при ударе я смял ступеньку  ведущую к дверям кабины. Стоимость ступеньки оценили в пять тысяч шекелей, что-то около полутора тысяч долларов по тому курсу.. Словами не передать как я обрадовался, открывались новые возможности заработка по перепродаже ступенек, это же золотое дно при такой стоимости...

Когда улеглись эмоции я понял что у меня нет другого выхода, как подать встречный иск.

 Интересный и дотоле неизвестный для меня факт израильской юриспруденции, в суде по мелким искам не предусмотрены адвокаты, судья выслушивает две стороны и без промедления выносит вердикт, за исключением  тяжбы с фирмой, фирма имеет право на адвоката... Защищаться в суде мне предстояло самому в отличие от моего оппонента, при моем знании иврита (два года в стране), шансов на победу у меня не было даже призрачных. И тут мне пришла в голову гениальная (так мне казалось) идея. Была у меня на ту пору одна знакомая девушка Юлия, ребенком ее привезли в Израиль и иврит был для нее как родной, кроме того она работала секретаршей в адвокатской конторе. Юля поняла меня с полуслова и уже через три дня у меня лежало четыре листа бумаги исписаных мелким почерком, на высоком иврите в русской транкскрипции, там как дважды два-четыре доказывалась моя невиновность. Я пару раз перечитал текст, с трудом я понимал может с четверть от написанного, три четверти слов я не то что не знал, я даже на слух такого не слышал, Юля заверила меня что это шикарная речь в самый раз для суда, там мол любят высокий слог и что я непременно выиграю дело если выучу текст наизусть и с выражением прочту его судье. Сказано-сделано, я два месяца учил зубодробительный текст не особо вдаваясь в содержание, общее направление было понятным, а в остальном я полностью положился на непререкаемый авторитет секретаря адвоката.

 И вот наступил долгожданный день суда, небольшой зал человек на сто был почти заполнен. Суд по мелким искам это быстрый суд, судья женщина лет под пятьдесят с строгим лицом должна была рассмотреть в это утро с десяток дел. Все шло довольно споро, судья выслушивала обе стороны конфликта одновременно рассматривая документы касающиеся дела, отмечала что-то у себя в тетрадке и либо сразу говорила решение либо предлагала дождаться его по почте.

К десяти утра очередь дошла до нас, судья выслушала адвоката водителя и пригласила меня выступить с ответной речью. Я решил не полагаться на память, а зачитать речь с листа. Что сказать? Никогда до и никогда после мои слова не производили такого впечатления на людей... Не успел я дочитать первый лист как заметил странное оживление в зале, суд вообще не располагает к веселью, народ как правило хмур и зол, а тут на лицах у многих появились улыбки, а кое где слышался смех. Ближе к середине текста зал что называется лежал и стонал от смеха, судья пытавшаяся поначалу сохранить серьезное выражение на лице сдалась и скрыв в ладонях лицо наклонила голову, к концу моего монолога она вроде как взяла себя в руки на минуту и попросила повторить последнюю фразу. "Им зе ле ярог отану, зе ихшель отану, аварну ат фараон, наавер гам эт зе -То что не убивает, делает нас сильней и переживши фараона переживем и это". После этих слов она всхлипнула и снова спряталась. Я продолжил чтение... На заключительной части зал просто рыдал, даже мой свидетель еще хуже меня зная язык весь красный заливался от смеха поддавшись общему настроению. Один лишь я был грустным, мне казалось что с этим романтическим бредом который дала мне Юля, суд я проиграл. В конце судья попросила меня и водителя грузовика схематично нарисовать положение наших машин на дороге. На этом суд для нас закончился, решение мы должны были получить по почте.

Уже на выходе ко мне подошел водитель с извинениями за себя и свою фирму(его обещали уволить в случае отказа выступить против меня), при этом добавил что за всю его жизнь он не слышал лучшей речи, особенно восхитили его заключительные слова-"Пру у рву-плодитесь и размножайтесь". Позже я спрашивал у Юли каким образом в тексте об аварии могло появится такое выражение, она ответила что в общем контексте это было органично и к месту, а мне нужно учить иврит и писать самому за себя, тогда я буду задавать меньше глупых вопросов.

Суд, как не странно я выиграл. Фирма полностью оплатила ремонт моей машины, издержки за суд и даже небольшую моральную компенсацию, подозреваю что судья назначила компенсацию в качестве гонорара за небольшой концерт.

в рабстве, пахала круглые сутки, а кормили ее не так чтоб очень.

Когда Энни исполнилось 8 лет, она решила:

— Задолбали добрые родственнички. Хватит.

Пришла к маме, и говорит:

— Хорош, мама, фигней страдать. Забирайте меня обратно.

— Да кормить тебя нечем, — отмазывается мама.

— Не надо меня кормить, я вас, сама прокормлю, — заявляет Энни.

Взяла старое ружье покойного папы, и отправилась на охоту. Принесла дичи столько, что на семью хватило, да еще и на продажу осталось.

— Ах, как хорошо! — обрадовалась мама.

— Только я, как добрая квакерша, продавать дичь без мужчины не смогу. Это неприлично.

— Все вы, квакерши, только квакать и можете, — сурово ответила Энни.

Пошла и сама продала дичь в рестораны. А на следующее утро снова на охоту. Так и повелось: Энни кормила всю семью, продавала дичь, и сумела заработать денег столько, что за 7 лет выкупила ферму, которую мама заложила.

— Да как же у тебя так получается, деточка, — удивлялись все вокруг.

— Жить захочешь, и не так раскорячишься, — отвечала Энни.

— Но ты же девочка, ты должна быть нежной, — внушали соседские кумушки.

— Нежность и ружье — лучше, чем просто нежность, — говорила Энни.

— А где твои сережки и другие украшения? — хихикали ровесницы.

— Вот мое лучшее украшение, — мило улыбалась Энни, и показывала ружье.

В общем, всю жизнь Энни считала, что лучшее украшение женщины — ружье, и не прогадала. Когда ей исполнилось 21 год, поехала она в Цинциннати. А там выступал со своим шоу стрелок по фамилии Батлер. Правда, не Ретт, а Фрэнсис. Ну да ладно. Все равно красавец: грудь колесом, усы как у Буденного. Вот он и говорит:

— Ставлю сто долларов, что никто меня в стрельбе по мишеням не победит.

Мужики давай с ним соревноваться, и все проиграли.

Тут выходит Энни, скромно так улыбается:

— Ну давай, что ли.

— Барышня, тут не кружок вышивания, — ржет Батлер, хоть и не Ретт.

— Вышивание и ружье лучше, чем одно вышивание, — кротко отвечает Энни.

И на 25-й мишени побивает Батлера.

— Это у меня просто глаз замылился, — давай оправдываться стрелок.

— Гони сто баксов— нежно пропела Энни.

— Вот это женщина! — восхитился Батлер. И стал ухаживать за Энни: цветы, конфеты, все как положено.

Вскоре они поженились, и поступили в труппу Буффало Билла. Выступали в Англии перед королевой Викторией, в Италии — перед королем Умберто, а в Германской империи Энни пулей сбила пепел с сигары Вильгельма. Короче, звездой была именно Энни, а Батлер так, на подхвате. В числе прочих фокусов, дама сбивала с головы мужа выстрелом яблоко.

И отношения у них были прекрасные. Фрэнсис буквально на руках Энни носил, и ножки целовал. А какой дурак станет ссориться с женой, если она каждый вечер в башку ему целится? Жить-то охота.

— Вот как ружье в жизни помогает, — радовалась Энни.

И открыла стрелковую школу для женщин.

— Красивые глаза и ружье лучше, чем просто красивые глаза, — внушала она дамам.

И дамы верили. Учились стрелять. Таких самородков, как Энни, было мало, но тем не менее, когда началась война с Испанией, у нее был готовый отряд женщин-стрелков. Тогда Энни написала письмо президенту Уильяму Мак-Кинли: "Дорогой господин президент! Мои стрелки готовы защищать страну". Но президент не согласился.

Энни упорно продолжала учить женщин стрелять.

— На войну не пойдете, так хоть мужья вас бояться будут, — внушала она.

— Доброе слово и ружье лучше, чем одно доброе слово.

Потом удача ей изменила. Энни попала в железнодорожную катастрофу, ее парализовало. Но она после пяти операций смогла встать на ноги и продолжила выступать. И учила, учила женщин стрелять. Потом ее ошибочно обвинили в краже штанов из магазина.

— Вы обалдели, что ли? — обиделась Энни.

— Я б красть не стала, я б ограбила. У меня ж ружье!

Вскоре оказалось, это была не она, а профурсетка-стриптизерша, которая выступала под ее именем, правда, без ружья. Но было поздно, газеты раструбили, и осадочек остался.

Затем Энни еще и в автокатастрофу попала, и ногу повредила. Но до последнего продолжала участвовать в соревнованиях, ставить новые рекорды и учить женщин стрелять.

Умерла Энни Оукли в 66 лет. После нее осталось пятнадцать тысяч благодарных учениц! Вот это я понимаю, борьба за женские права.

Потому что борьба за права и ружье — лучше, чем просто борьба за права.

за огород хоронить. Муж её, Василий Ерофеич, возился в углу двора в погребе: что-то там внизу крепил, ремонтировал и глухо матюкался.

Отдав последние почести коту-питомцу, баба Шура забросала ямку и вышла из прогала. На весу она несла лопату, перепачканную глиной. Мимо проходила соседка – городская баба Фаина.

— Доброго здоровья, Александра батьковна! – поприветствовала Фая и для проформы спросила: – Чего деешь-то?

— Да вот, — сказала баба Шура. – Васька мой отмучился, болезный. Бог прибрал старичка. Поплакала да за огородом его прикопала.

От этого известия Фаина забыла куда и шла. Не далее чем вчера она видела Василия Ерофеича в магазине, где дед брал сахар, "Приму" и чекушку водки.

— Не может быть! – сказала она. – Василий твой помер? Как же так скоропостижно? Я ж намедни его видела.

— Ага, вчера ещё шустряком бегал, — кивнула баба Шура. – И весёлый был весь день, и селёдку цельную сожрал. Даже на койке с им вечор поиграли…

Глаза у Фаины медленно округлялись.

— А сегодня с утра заскучал мой Васька, занемог… — закончила баба Шура.

— Прилёг на лавку, что-то проворчал – и дух испустил.

Фаина машинально перекрестилась.

— Вот ведь как случается, — молвила она. – Был-был Вася – и не стало. А лопата-то тебе зачем, говоришь?

— Так за огородом его прикопала, сказано же! – повторила баба Шура. – В холстинку чистую завернула и схороняла. И метку из веточки поставила, чтоб не забыть.

Фаина была женщиной городской и многих деревенских традиций до конца не знала. Но ей показалось удивительным, что Шура вот так запросто схоронила усопшего мужа Василия Ерофеича за огородом, да ещё и веточку воткнула, чтоб не забыть где лежит.

— Заботливая ты, Александра, не отнять! – пробормотала Фаина в смятении. – Пошла и зарыла себе! А разве ж не полагается… ну, хотя бы там участкового позвать, чтоб факт смерти оприходовал?

Теперь уже баба Шура посмотрела на Фаю как-то странно.

— Ну ты болтанула! – засмеялась она. – Васька, конечно, орлом был… но кто ж участкового по таким пустякам теребит? Милиционер за каждым Васькой не набегацца. Давай уж сразу генерального прокурора вызовем?

Фаина молчала. Баба Шура перекинула лопату на другое плечо.

— Может, в городе у вас так и принято, — сказала она примиряюще. – Вы же умные все, чуть что – у вас прокуроры, советники, юстиция… А у нас в деревне по-простецки. Помер Максим – и хрен с ним. Бери лопату и копай. За огородом места много.

— Да-а-а… — пробормотала Фаина. – Чувствую, я ещё не всё знаю о вашей деревне. Но почему за огородом, в бурьяне его закопала? А в человеческом месте похоронить – никак?

Непонятливость Фаины начала злить Александру.

— А куда я с ним, коли околел? – спросила она сердито. – Не на кладбище же его с православными людьми ложить? Жирно будет. Испокон веков всех за огородом закапываю.

Баба Фая осторожно присела на чурбан. На лопату в руках Александры она старалась не смотреть. Сильно ей было не по себе и ноги подкашивались.

— Ну ты даёшь, соседка, — сказала она наконец. – Всех за огородом складируешь! И много у тебя их кроме Василия было?

— Пожалуй, немало, — задумалась баба Шура. – До Васьки, допустим, Мишка имелся. Нравом мягкий, но внутри подлец подлецом. Бывает, ночью подкрадётся, ляжет под бок – а к утру подо мной вся простыня мокрёшенька. Ух, лупила я его! А ишо раньше – Сёмка… тот был покладистый, ласковый. Да тоже срок пришёл – и помер. Изрядно я их поменяла.

И с размаху воткнула лопату в дёрн – словно точку поставила.

— Теперь все одним рядком за огородом лежат! Васька, Мишка, Сёмка… красавчики мои. Но не беда, мне Тонька на днях молоденького обещает подкинуть. Али на мой век их не хватит?

Неизвестно, что подумала Фаина, потому что в этот момент за спиной бабы Шуры появился дед Василий Ерофеич – перемазанный землёй и злой как чёрт.

— Смерти моей хочешь, кочерыжка старая? – заорал на супругу. – Меня там сверху по уши засыпало, я ору-ору, барахтаюсь… Насилу выбрался, а она тут лясы точит!

Вырвал у жены лопату и добавил:

— Дай сюда струмент! Сапоги откапывать пойду… и чекушка тоже там осталась.

Здесь тётя Фая тихо сползла с чурбана и лишилась чувств. Поэтому чекушка из погреба очень пригодилась.