Лет так 40-45 назад, когда деревья были большими, я пришёл к бабушке.

Жили мы в селе, где у каждого был свой двор. В те годы у каждого в обязательном порядке были куры, утки, живность и конечно-же собаки.

У бабушки во дворе собак было три. Две привязанные, а одна бегала свободно по причине [бах]нутости характера.

Каждого проходящего мимо она облаивала с пеной изо рта, впрочем, двора не покидая.

Но я-то считал себя не проходящим, а родственником, поэтому не обращал на собачьи потуги большого внимания.

Бабушка: Юрчик, вынеси пару мешков ячменя из сарая.

Я (кровь с молоком) — Да легко, бабушка!

Нагибаюсь за мешком и.. чувствую собачьи зубы в районе.. пятой точки.

О-хо-хо... Собака явно ошиблась целью. На территории моего двора (там хоть в футбол играй) я мог изловить измором любую живность, опыта было не занимать.

Про то, что она может вцепиться мне в лицо даже мысли не возникло (это я сейчас понимаю)

Вытащил за шкирку на середину двора и начал воспитательный процесс:

Нель-зя! Нель-зя! Нель-зя.. Сопровождая слова лёгкими (ну хорошо — средними) хлопками открытой ладонью в районе морды лица.

На скулёж (нет, уже крики) собаки вылетает из дома дядя:

— Ты что творишь?

У меня железобетонное алиби: — Она меня укусила!

Продолжаю процесс воспитания. После разворачиваю кричащее существо и отправляю харошим пенделем в район сараев.

С тех пор на каждый приход к бабушке мы (я и собакен) не замечали друг-друга. Она отворачивалась в одну сторону, я — в другую...

История из советских времен.

На одном сборном концерте некий музыкант играл на рояле.

А для этого рояль нужно было вынести на сцену. Обычно это делали грузчики.

И вот однажды на такой концерт попал какой-то известный советский композитор.

Я не помню, кто это был: Прокофьев, Соловьев-Седой, Шостакович, или, может быть, Кабалевский.

В общем, он уговорил грузчиков подменить одного и самому вынести инструмент на сцену.

Грузчику хорошо — он вместо работы отдохнул. Композитору тоже хорошо — он исполнил свою мечту.

Он вместе со всеми вынес рояль на сцену, а потом сел и сыграл мелодию. Да не какого-то там Чижик-Пыжик, а кантату Баха.

Зрители были просто в а[ут]е: простой грузчик вдруг вот так просто сел и сыграл!

Особенно если учесть, что потом вышел приглашенный артист и сыграл на этом рояле в разы хуже.

Скандал был колоссальный!

Моя жена — грёбаный энерджайзер. Только я соберусь что-то сделать — она это уже заканчивает. Я засыпаю — она ещё не спит, я просыпаюсь — она уже не спит. По квартире носится, как бешеная белка. Суббота, утро, вместе пьём кофе, я два раза моргнул — она уже с детьми в коридоре стоит, одетая, гулять ждёт, вздыхает. Я уже у друзей, коллег спрашиваю: ребят, может, я тормоз? Или из реальности выпадаю? Да нет вроде, обычный мужик, без странностей, никого не напрягаю. В жизни семьи, считай, не участвую — не успеваю: всё куплено, всё сделано, дети по всем развивашкам развезены, забраны, накормлены, развлечены и спать уложены, а она коридор перекрашивает. Она в декрете нашла себе полноценную удалёнку, потому что ей "нечем заняться"! Знал ли я об этой белке до свадьбы? Знал, но как-то не напрягало. Но теперь у неё претензии, что я ничего не делаю. Это правда. Но, милая, дай мне задание и хотя бы пять минут, чтобы его осознать!

Я тебе трижды писала. Чего ты разозлился, почему не приходишь? Я к тебе относилась как к брату. А тебе, я вижу, это не любо. Если бы тебе было любо, то ты бы вырвался из-под людских глаз и пришёл. Может быть, я тебя по своему неразумию задела. Но если ты начнёшь надо мною насмехаться, то суди тебя Бог и я недостойная.

Так нацарапала почти

Однажды тёплым летним вечером Екатерина II сидела на скамейке в царскосельском парке вместе с любимой камер-юнгфрау и сердечной подругой Марьей Саввишной Перекусихиной. Дамы, прожившие бок о бок без малого тридцать лет и понимавшие друг друга с полуслова, тихо беседовали. Внимание Екатерины привлёк одетый по моде молодой человек, который, мельком взглянув на дам, прошёл мимо, не поклонившись и не сняв шляпы.

— Экий шалун! — возмутилась раскрасневшаяся от гнева императрица.

— Он не узнал вас, матушка, — поспешила успокоить её Перекусихина.

— Конечно, не узнал, — согласилась Екатерина. — Я не об этом говорю. Одеты мы с тобой порядочно, даже щеголевато — он был обязан нам, как дамам, уважение выказать.

И, помолчав, добавила с озорной улыбкой:

— Видно, устарели мы с тобой, Марья Саввишна! Когда бы были помоложе, непременно бы поклонился!